Мысли о Печорине

Григорий Печорин — яркий представитель молодого поколения России 30-х годов 19 века. Как и Евгений Онегин из известного романа Александра Сергеевича Пушкина, главный герой страдает от бездействия и скуки, что побуждает его к разным, порой безнравственным поступкам. В некоторых главах Печорина описывают и оценивают разные люди, но наиболее честно и глубоко он судит себя сам, не пытаясь оправдываться, а откровенно осознавая свою сущность.

Действия Печорина разрушительны, он считает своим долгом вмешиваться в дела окружающих, проявляя свои «геройские» качества. Печорин невероятно умён. Он прекрасно разбирается в психологии людей, встречающихся на его пути, что позволяет ему умело ими манипулировать, чему он и посвящает свою недолгую жизнь. 

В своих дневниках он пишет о том, что чувствует в своей душе необъятные силы, предназначенные для высокой цели, но не угадывает этого назначения, а лишь увлекается приманками пустых страстей. От драм, созданных главным героем, страдают не только их участники, но и сам Печорин. Он часто путешествует, отчаянно пытаясь хоть где‑то найти себе место. Ему казалось, что на Кавказе «скука не живёт под чеченскими пулями», но ожидание близкой смерти изрядно ему надоело. Печорин думал, что в большом свете его существование станет ярче и счастливее, но любовь кокетливых красавиц лишь раздражала его воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто.

Иллюстрация Анатолия Иткина к роману «Герой нашего времени» (Москва, изд. «НИГМА», 2014)

Трагизм заключается не только в том, что главный герой страдал от безделья, а в том, что это касалось целого поколения. Печорин не раз слышал такие же заявления от молодёжи, о чём и рассказал штабс-капитану Максиму Максимовичу в своём откровенном монологе:

 «Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, – у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала моё воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться её, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа её на коленях, целовал её черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я её ещё люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за неё отдам жизнь, – только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где‑нибудь умру на дороге! По крайней мере, я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог». Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний…»

Иллюстрация Анатолия Иткина к роману «Герой нашего времени» (Москва, изд. «НИГМА», 2014)

Подобную исповедь от главного героя мы встречаем и в другой главе, когда он изливал душу княжне Мери в рамках своего продуманного плана, желая вызвать у неё сострадание:

 «…Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя – и кончил искренней злостью. Сперва это её забавляло, а потом испугало.

— Вы опасный человек! – сказала она мне, – я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, – я думаю, это вам не будет очень трудно.

— Разве я похож на убийцу?..

— Вы хуже…

 Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:

— Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел её эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять моё мнение: если моя выходка вам кажется смешна – пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.

В эту минуту я встретил её глаза: в них бегали слёзы; рука её, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание – чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в её неопытное сердце…»

Иллюстрация к главе «Бэла» (Михаил Зичи, 1902)

Печорин хотел, чтобы девушка находила оправдания любому поступку молодого офицера, ведь «такова была его участь с детства», и все видели в нём то, что хотели видеть.

В образе главного героя Лермонтов дал выразительный реалистический и психологический портрет «современного человека, каким он его понимает и, к сожалению, слишком часто встречал». Печорин – сложная личность, на которую большое влияние оказало общество. Он не смог найти применение своим силам и стремлению к власти, потому что не имел такой возможности. Именно по этой причине Печорин страдал всю свою жизнь, а от скуки и бездействия нашёл для себя привлекательным разбивание сердец юных дам и манипулирование людьми.

Но я считаю, что несмотря на обстоятельства, важно оставаться человеком. Мы не можем полностью оправдать главного героя, ссылаясь на давление со стороны общества, ведь он сделал свой выбор. А как думаете вы?

Мария Кирсанова, ученица Новооскольской школы с углублённым изучением отдельных предметов