Большое сердце

1.

Дважды «выгуливал» его на своей машине по городу и даже брал с собою в Шебекино. Накануне его коллега по сердечному недугу бил себя в грудь и с видом знатока утверждал, что города больше нет – одни развалины. По возвращении Саня коротко и веско заявил:

— Набить бы ему морду, чтобы в смуту народ не вводил, да жалко: завтра у него операция. Вот подлечусь и как собаку за шиворот отволоку его в Шебекино: пусть сам узнает цену своей брехни.

Операцию отложили на пару суток и отпустили его домой. Грустно и тоскливо на душе, даже душевный и ласковый пинчер по имени Лютик не радовал. Ходил Саня по квартире, маялся, то фотографии рассыплет веером и перебирает, перебирает, перебирает… То за рукопись сядет, а оно совсем не пишется… То телек включит, а смотреть нечего… То книгу возьмёт в руки, полистает, но не читается, чёрт возьми! И мается, мается, мается…

За окном весна солнце расплескала, абрикосы нежной розовой пеной облило, а он смурной шатался по квартире из угла в угол, пока словно током ударило: в храм! В тот самый, из детства, в который столько лет возвращался во сне и в который мысленно мечтал вернуться наяву, да в суете всё недосуг было.

2.

Собрался быстро. Жена заявила категорично: мы с тобой. Мы – это она и дочь. Лютик тоже член семьи, но не для дальних путешествий, поэтому оставили «на хозяйстве», чем он был несказанно огорчён.

Из Губкина до села добирались часа три. Машину оставили на обочине притихшей улицы. Вдалеке на западе погромыхивало, но Саня успокоил: гроза. Ранняя, весенняя, но гроза. Жена хмыкнула: уж она‑то знала, что это за отдалённое погромыхивание. Лишь бы сюда не прилетало, но вроде бы далеко…

Храм даже внешне выглядел уже немало пожившим, был невысок и кряжист, заметно просел и как‑то погрузнел – возраст всё‑таки, но по‑прежнему выглядел крепким и молодо сверкал золочёными куполами.

— Укоренился, старый, — улыбнулся Саня, перекрестился и открыл двери. 

Он пробыл в храме недолго и выходил с чувством внутреннего просветления и успокоения. Ушла тяжесть из сердца, отступило ощущение тревоги и окружающий мир стал светлее, что ли… Солнце выбралось в зенит и свет его успел запутаться в огромной иве, усеянной пушистыми серёжками, что зовут котиками. Саня блаженно зажмурился: кошек не любил, предпочитал собак — они бесхитростней, но «котиков», эту мягкую ивовую прелесть, принимал душой. 

3.

Собака появилась неожиданно. Наверняка она здесь и была, а он просто её не заметил, когда входил в храм. Она едва шла, опустив голову: сделает шаг, ещё один и садится, а то и вовсе ложится, бессильно кладя голову между вытянутых передних лап. Даже не шла она – из последних сил тащила себя каким‑то неимоверным усилием, глядя перед собою угасающими тёмно-карими глазами с застывшим в них страданием. Вовсе не собачьих, а умоляющих человеческих глаз, потому что так смотреть может только человек. Наверное, она понимала, что жить ей осталось совсем недолго, что она уже обречена людьми на смерть, но всё равно где‑то на собачьем подсознании противилась этому. 

Она была крайне истощена. У гончаков и так живот втянут, а тут вообще один хребет с позвонками наперечёт да рёбра, натягивающую шкуру. 

— Чья собака?

Саня смотрел на неё и зримо ощущал, как с каждым движением истекает из неё жизнь и следом крадётся смерть, уже включившая свой счётчик. Собака, судя по окрасу и экстерьеру, была явно породистая гончая, не полукровка, с сухой мускулистой шеей, вытянутой головой, растянутым корпусом, мускулистыми прямыми и мощным задними ногами.

У палисадника на скамейке судачили о чём‑то женщины, нисколько не обращая внимания ни на Саню с женой и дочкой, ни на его машину, ни на лежащую собаку. 

Она не скулила и молча с какой‑то укоризной смотрела на людей, словно спрашивая: «За что же вы так со мною?» и из её глаз медленно катились слёзы.

И было что‑то противоестественное в том, что посреди села умирала от истощения и голода собака. Не от старости, не от болезни, а от голода. Гончая, охотник за добычей, которую ловит, но никогда не ест, а отдаёт её хозяину, ожидая благодарности. От человека благодарности.

— Да ничья. То ли потерялась, то ли от взрывов убежала.

— А что, в селе куска хлеба для неё не нашлось?

Саня даже не спросил, а констатировал факт. Женщины ничего не ответили: а почему, собственно, кто‑то должен кормить приблудную собаку?

— Плачет… Папа, она плачет!.. 

Дочурка теребила Саню за полу куртки и в её глазах тоже уже закипали слёзы. Если для него смотреть на умирающую собаку было невмоготу, то для дочери и подавно.

— Папа, ну сделай же что‑нибудь! Па-па-а-а, давай заберём её-ё-ё…, — сдавленный плач рвался наружу.

Саню всего на двое суток отпустили из областной кардиологии. Послезавтра его ждала операция, и брать собаку в свою «двушку» – верх безумства. Но отказать дочери – это уже верх жестокости. У самого сердце сначала рвануло вверх, затрепыхалось, забилось попавшей в силки птицей, а потом резко сжалось, пошло вниз и забилось неритмично, всё глуше и глуше. «Не хватало ещё тут окочуриться…» — обожгла тревога и он прижал к себе дочь.

— Возьмём, ну конечно же, возьмём, — и он распахнул дверцу машины.
 

Рисунок Анны Заярной

Собака встала и на подгибающихся ногах заковыляла, шатаясь, сделала несколько шагов и с трудом, оскальзываясь и царапая когтями порожек салона, попыталась залезть внутрь, но не смогла: задние ноги по очереди едва поднимались на половину высоты и бессильно опускались. Тогда она вытянула передние лапы внутрь салона и положила на них голову, закрыв глаза. И из‑под опущенных век снова потекли слёзы. Так и стояла она на задних лапах, дрожа от напряжения, не в силах забраться в машину, и плакала. 

Саня приподнял её и аккуратно просунул в салон. Она легла на пол и затихла.

Сначала он отвез её в ветеринарную клинику, потом домой. Впервые за много дней она ела – совсем чуть-чуть бульона с кашей. И, не отходя от миски, тут же уснула. Утром переместилась на коврик в коридоре, а к вечеру забралась на диван – место, давно присвоенное Лютиком. Он сначала ошалело смотрел на это бесцеремонное посягательство, потом взвыл и… справил малую нужду прямо на диван. Когда она съела его ужин, Лютик зашёлся в возмущённом лае от такой наглости. Было ясно: Лютик оказался никаким кавалером и никак не собирался делиться уютной и привычной жизнью с этой пришлой дамой.

Назвали подобрыша Мартой – судьба подарила с нею встречу тридцать первого марта. А оказалась она совсем юной эстонской гончей – принцессой курляндских кровей.

А через два дня Сане сделали операцию на сердце, в котором всегда было место доброте и состраданию. На четвёртый день его перевели из реанимации в палату. Он лежал, смотрел в окно и думал о том, что небесная сила послала его в это село не только для встречи с храмом, но и для спасения Марты. Что это Господь испытывал его: сделаешь добро – будешь жить, а нет – так зачем ты нужен на этой земле. Тут и без тебя зла и равнодушия с избытком. И через это спасение умирающей собаки Господь сберёг его.

В тот самый день, когда Саня вернулся в больницу, мы забрали Марту к себе. Неделя капельниц, уколов, ухода – и теперь она носится по участку, спит в будке и имеет собственную миску. И не завывает в желудке, и не стегает её по бокам злой ветер с дождём, и не дрожит от холода. Наверное, по собачьим меркам она счастлива и совсем не круглая сирота.
 

Рисунок Анны Заярной

Сергей Бережной