А был ли мальчик?

…Митя проснулся рано. Не потому, что больше не хотелось спать – нет, очень хотелось! За окном ещё темно, холодно, а на печи с бабушкой тепло и уютно. Кошка свернулась клубочком прямо под боком у Мити. Хорошо, что бабушка спит и не видит, а то сразу прогонит Муську. Кошки чуют доброту – сколько себя помнит Митя – всегда рядом кошка. Но сегодня некогда нежиться – нужно сразу после того, как мама подоит корову, утреннее молоко нести в город, чтобы получить какую-никакую еду: немного муки, гречки, пшеницы, даже иногда хлеб или шоколадку можно получить. Недавно Мите исполнилось 13, и теперь он чувствует себя взрослым и самостоятельным, пора уже быть кормильцем в семье.

Звякнула щеколда на двери, потянуло холодом, мама вошла с вёдрами, тяжело поставила их на лавку и взяла с полки большие полуторалитровые бутылки. Митя проворно слез с печи, на ходу натягивая широкие отцовские штаны, и босиком подбежал к маме – дело привычное: сейчас они разольют молоко по бутылкам и можно нести их в город. Вот только с пробками всегда беда – чем же заткнуть бутылки, чтобы молоко не расплескалось по дороге?

— Ночью, видать, самолёт снова рассыпал эти бумажки – хорошо. Смотри, сколько насобирала, — мама улыбается и показывает с десяток белых листовок.

У неё платок повязан назад, несколько прядей выбились и красиво обрамляют белое лицо. Митя любит, когда мама вот так завязывает платок, она сразу становится молодой, весёлой, совсем как тогда, до войны, когда отец был дома. Довоенное время Митя старается не вспоминать, сразу накатывает к горлу ком и мешает глотать, какая‑то сила выдавливает слезу из глаз, а плакать Мите нельзя – ему 13, он мужчина уже. Часто во сне видит он, как отец садится на коня, как подхватывает его, малого, и сажает перед собой на седло. Они скачут по степи, ветер в лицо, Мите немного страшно, но отцовская рука держит его, а сам отец наклоняется к нему и целует в затылок. И такое счастье, такой восторг охватывают Митю! …И он просыпается в слезах. Нет! Не думать об этом. Пусть лучше мама подвязывает платок под подбородок, как все бабы на селе, пусть лучше выглядит постаревшей и забитой – меньше ранящих воспоминаний и меньше взглядов недобрых чужаков.

Мама скручивает листовки и затыкает ими бутылки с молоком. Несколько остаётся дома – до следующего раза. Можно будет потом прочитать, что там написано. Митя читает медленно, по слогам — до войны успел закончить только три класса.

Митя вышел из дома ещё до рассвета: путь длинный до города и идти нужно осторожно, чтобы не разбились и не расплескались бутылки с молоком. Отцовские сапоги великоваты, и мама дала толстые портянки, чтобы не натёр ноги по дороге, но всё равно идти тяжело. К обеду стал виднеться город. Мимо стали проезжать подводы.

— Эй, паренёк! Садись, в ногах правды нет, — крикнул Мите седой мужик на одной из подвод.

— Спасибо Вам! – Митя осторожно поставил котомку с бутылками на солому, потом сам запрыгнул и разместился удобно на краю подводы, свесив ноги. Бутылки звякнули, и Митя развязал узел, чтобы посмотреть, не треснуло ли стекло.

— Ух, ты! – у мужика загорелись глаза, — пацан, а чем это у тебя бутылки заткнуты? Давай я тебе пеньки дам вместо затычек, а ты мне бумагу. Табачок есть – бумаги нет! Идёт?

— Идёт! – и Митя заткнул бутылки пенькой, а листовки, сжатые и закрученные, отдал мужику.

— А ну, погодь! – с другой стороны подводы поднялся ещё один мужик, и Митя увидел, что одет он в чёрную форму полицая. – Дай сюда! Что там написано?

Полицай взял мамины пробки для молока, развернул их и начал читать:

— «За наши слёзы, за кровь детей отомстим врагу! Смерть фашистским оккупантам!» Так ты агитатор?! А ну, вставай!

Он ударом приклада в спину столкнул Митю на дорогу. От неожиданности Митя задохнулся, пыль попала в рот, слёзы брызнули из глаз.

— Дяденька, я не знаю, что там написано, я несу молоко в город.

Но полицай уже вязал ему руки. Утром Митя был расстрелян в числе других подозреваемых в связях с партизанами. Мама так и не узнала, куда пропал её сын.

…Сегодня учительница показала нашему классу презентацию под названием «Без срока давности». И попросила подумать над тем, что мы узнали.

Перед моими глазами стоит фотография, на ней запечатлён человеческий череп с пулевым отверстием. Страшно. Ещё страшнее, если преступления, совершённые во время войны по отношению к мирным жителям будут забыты. Ещё страшнее, если результаты той войны будут пересмотрены современным обществом и идеология фашизма будет иметь право на существование.

Этот череп, много лет пролежавший под землёй, принадлежал человеку, у которого были мечты, были воспоминания, была любовь и дружба. Была жизнь. Прерванная чьей‑то безжалостной рукой. Прерваны многие жизни детей и внуков, которые могли быть у Мити. Убита целая вселенная жизней.

Жил на свете мальчик. И не стало мальчика. Кто помнит о нём? Был ли он?

Так разве имеет право кто‑нибудь запретить называть преступлением убийство?