Красная ягода — капелька крови

Февральскими вечерами вспоминает бабушка войну и освобождение Старого Оскола.

— Ох, — говорит, — если б наши не освободили Старый Оскол от фашистов, не было бы у меня и моей любимой внученьки Настеньки, да и других моих любимых внучат. И не осталась я бы в живых – такой вот точь-в‑точь была, как моя внученька. Семь-восемь годков было. А сколько пришлось перенести…

Из рассказа бабушки

Папа погиб при взятии Бранденбурга. Спустя годы мы узнали, что его там и похоронили в общей могиле у Бранденбургских ворот. Вот так и остались мы пятеро сиротами без отца, а наша мама вдовою на всю жизнь. 

Немцы пришли к нам на улицу и заняли все каменные дома, а за нами — болото и Атаманский лес. Наверху, где сейчас гаражи построены, они расположили свои склады. И штаб там устроили. Я бегала туда однажды с Митрошей (мальчиком соседским, немного постарше он меня был). Мы узнали, что там есть банки с порохом, хотели посмотреть, как они выглядят. У нас немцы дважды стояли, хотя во всех дворах они были. Всё у местных жителей позабирали: вёдра, кружки. Не из чего даже было пить. Не говоря уже о том, что живность всю порезали.

Я помню, как подходит немец к маме и говорит:

— Заруби вот эту курицу.

А мама начинает его уговаривать:

— Да, пан, да дети же малые у меня, а это курица-несушка…

А немец как закричит:

— Матка! Киндер, вэх, вэх, вэх!

До сих пор в ушах у меня этот возглас его…

Было у нас в городе много клубники. А немцы лошадей туда запускали. Они такие большие, толстые, без хвоста – битюги. Фашисты и лошади едят эти красные ягоды, а мы смотрим на них, слюной давимся и плачем.

У нас стояли немцы и мадьяры, так мадьяры ещё страшнее были. Мама гоняла нас на печку. Мы днями там сидели. Я самая старшая, а ещё четверо моих братиков. А немая мамина сестра Василиса, умная, симпатичная девушка, всё в уголочке у печи стояла, будто за нами ухаживала. И так она боялась этих немцев, чтобы они её не использовали… Всё будто с нами занимается: то слёзы братьям вытирает, то зёрнышки в рот кладёт. Мама глянет на неё и всё ей жестами показывает: «Василиса, отвернись, сейчас немцы в хату заходят, делай что‑нибудь у трубы…»

Мама на неё все лохмотья накручивала. Помню, фуфайки те старенькие на ней и на маме. Обе в платках постоянно. Редко когда и в доме верхнюю одежду снимали, а уж платки тёмные – никогда. Одни глаза видны.

Мама была вместо кухарки у немцев. Готовила им, не разгибаясь. Однажды немцы сидят, едят. Чего только у них на столе нет: и консервы, и конфеты, и печенье. Шнапс в бутылках. А мама нам даёт по горсточке ржи. Эти зёрнышки пожуем, пожуем, а больше ничего. Ведь ничего у нас не было.

Помню, мой братик Владимир высунулся, глядит, как немцы там обжираются. А один немец это заметил, вытер финку об себя, которой консервы открывал только что, прицелился и запустил её прямо в лоб маленькому. Крови было. Текла ручьём. Но другие немцы сжалились, взяли братишку, рану обработали. Кто‑то, видимо, врача позвал, а тот скобы поставил. Но того фашиста, который братику горе принёс, немцы прогнали с нашего двора.

На день немцы обычно уходили из нашей хаты. Может, на дежурство куда‑то. Но в сарае нашем оставались. А у соседки немцы устраивали гульбище. Я знала, что там творилось, когда музыка играет. Однажды все немцы из нашей хаты туда ушли, а я вышла на двор. У нас по обе стороны хаты оскорины росли. Вдруг меня кто‑то схватил за руку и таким тихим голосом говорит: «Деточка, ты не бойся меня, я свой…»

Я этому человеку на сарай показываю, но так перепугалась, что голос пропал и не могу ему сказать, что там, в сарае, немцы. А он мне: «Мы их поубивали, деточка, расскажи, где немцы собираются…»

Я им на дом с музыкой показываю. Немцы в этот день гуляли. Напились… В этот раз я, как обычно, в окно подглядывала, прыгнула с завалинки, хотела бежать к своему дому. Месяц светил, и тихо так было вокруг. В это время хозяйка дома вышла и заметила меня. Да как стала кричать:

— Разбой, шпионы…

Я бегом домой, а к нам в хату следом немцы нагрянули. Мама Николеньку двухлетнего на руках держит. В комнате нашей соседка была. Немцы с порога к маме подошли, штык ей в живот направляют, чуть не прокалывают насквозь. Братик мой кричит, мама начала причитать :

— Пан, да что ты!

Потом меня схватили за волосы. Кричат:

— Расстрелять!

Соседка тётя Уляша на коленях умоляет:

— Пан, да какая она шпионка… Она такая маленькая…

Мама тоже причитает:

— Пан, да она же ребёнок.

А меня за косу тянут из хаты и трое автоматы наставляют, спрашивают:

— Где Русь, разведка, где Русь, разведка?..

Потащили меня на болото за нашими огородами. Я падаю, в сугроб проваливаюсь босиком. Увидела, что три собаки за нами бегут. Сейчас, думаю, разорвут. И даже не услышала выстрелов. Оказалось, наши разведчики, те, что просили указать на немецкий штаб, уложили немцев и собак, фашисты спьяну‑то не ожидали, что может нас кто‑либо здесь караулить. Приплелась я домой ни жива ни мертва. Мама меня горячей водой хочет отпоить, а у меня зубы не разжимаются. Через некоторое время заходит к нам вроде бы немецкий офицер. Человек в немецкой форме маме что‑то на ухо шепчет. Я догадываюсь, что он говорит, что уходить нам надо из хаты, а то всех сейчас придут и перестреляют. Мама собрала нас, детей. Полуодетые выбежали на улицу, а этот человек отвёл нас на ту сторону улицы, где Бодай жил. Спас он нас всех от неминуемой смерти.

У Бодая мы только переночевали, и тут Старый Оскол наши стали освобождать. Немцев много-много шло по улицам со стороны Незнамова. Мороз большой, они соломой обернули ноги, она из ботинок торчит. Фуражки опустили пониже, поверх них – шарфы.

В этот же день и освободили Старый Оскол. Стали люди трофеи тащить. Ох, как есть хотелось. Ну, и я за трофеями пошла… Вот тут, где школа бухгалтеров, откуда ни возьмись – трое с автоматами. Кто они были, до сих пор не могу придумать. То ли наши, то ли немцы. Они догоняли женщину, которая тащила короб печенья. Выстрелом в упор её убили. Этот короб рассыпался. Я подождала немного, пока те трое ушли. Подскочила к этому печенью, давай его собирать. А потом быстрее за угол. Вот, думаю, и меня сейчас также убьют. Но ничего. Рада без памяти, что меня никто не тронул. Донесла печенье. Потом мы с мамой отправились на склад, где, как сейчас вижу, горы сала лежат. Люди сало тянут, выбирают куски получше. А мы с мамой под ногами увидели кусочек, уже затоптанный. Пусть, думаем хоть такой, а то и нас затопчут. Тащили мешок муки, из сил выбились, но Бодай так и не отдал нам его, когда мы домой к себе возвращались, спрятал мешок у себя. Без него вернулись к себе в хату. Мама сильно плакала…

Однажды соседка пришла к нам и говорит маме:

— У тебя дети раздеты-разуты. Хочешь, чтобы у детей одежонка и обувка хоть какая‑то была, пошли со мной.

Мама кивает, оделась. А соседка ей:

— Бери мешок и топор.

— Зачем, что рубить будем?

Соседка говорит:

— Ноги мёртвых, отрубим, дома оттаем, обувь заберём, и будет что носить….

Мама как запричитает:

— Ой, да что ты, разве ж такое мыслимо! Уходи отсюда, уходи, ради Христа!

Мама с тех пор не зналась с нашей соседкой, до самой смерти не здоровалась. Всё говорила: «Как представлю, что и моему Васе где‑то там могут ноги отрубить из‑за ботинок, не могу успокоиться». А нам вместо обуви сшила из старых фуфаек бурочки .

Недалеко от нас барыня (то есть боярышник) одна росла, колючая, но такая пышная. Столько на ней было ягод, а мне они капельки застывшей крови напоминали. Видела, как под ней закапывали двоих погибших офицеров. И запомнила я ещё, что после налёта немецких самолётов погибла молоденькая девушка. Её тоже под этой барыней похоронили. Идёшь, бывало, по грибы, глянешь на это деревце-барыню: трава под ней зеленая, холмики уже с землёй сравнялись. Но никто к этому деревцу не подходил близко, коровы даже обходили стороной эту полянку. А я, глядя на это деревце, вспоминала военные годы, пока и не пропало оно. И вы, внуки, не забывайте, никогда не забывайте, что нам пришлось пережить, и детям своим рассказывайте, чтоб они знали. Пусть они и своим расскажут.

ххх

Я, Ваня Писарев, обещаю, что буду помнить, как и моя мама, которой бабушка рассказывала о своей жизни. Моя прапрабабушка уже умерла…

НО МЫ ПОМНИМ!!!

Иван Писарев, пятиклассник старооскольской школы 24 с углублённым изучением отдельных предметов