По дороге мы как-то одновременно с женщиной обратили внимание на огромные плакаты вдоль дороги, которые нынче называются баннерами. На плакатах были изображены красивые современные молодые мужчины, женщины и дети, которые держали в руках увеличенные портреты людей в военной форме времён Великой Отечественной войны, увенчанной орденами и медалями. Большими буквами на плакатах было написано: «Мой дедушка герой!». В области начали готовиться к юбилейному дню Победы.
– Это хорошо придумано, – сказал я, – действительно, сейчас, как никогда, надо напоминать всем и о той войне, и о наших дедах-победителях…
– Да что вы, конечно! – лицо женщины оказалось, несмотря на возраст, очень симпатичным и подвижным. Особенно оживляли его серо-зелёные быстрые глаза, что напрочь отбивало охоту обращать внимание на морщины, паутинками залёгшие на нём.
– Я вот еду из Фатежа, от бабушки. Она у нас ещё ого-го! – хотя уж и девятый десяток разменяла… А память о войне хранит по-своему…
Я вопросительно вскинул брови.
– Ой, я не представилась… Меня зовут Кира Сергеевна. Я учительствовала всю жизнь… Русский язык и литературу в школе преподавала, в старших классах…
Я тоже представился попутчице.
– И бабушка тоже учительницей была, – продолжила Кира Сергеевна, – только работала она всю жизнь в Москве, в Кузьминках. Рядом с Ветеринарной академией школа была, где она трудилась. А как на пенсию вышла – вернулась на родину. Войну наша бабушка Варя, Варвара Митрофановна, до сих пор без слёз не может вспоминать. Особенно погибшего старшего брата своего – Митю.
В Москву она приехала 21 июня 1941 года, а на следующий день объявили, что началась война.
Жила бабушка у наших дальних родственников. Когда ехала в Москву, думала поступать в педагогический техникум. Но война всё спутала, отодвинула эти планы на неопределённый срок.
Дни начались тревожные. Немцы пёрли к Москве, как одержимые, и только когда получили как следует, когда Красная Армия отшвырнула их от столицы, всё начало как-то образовываться. Домой родственники бабушку не отпустили. С родными она общалась через письма. И вскоре из Фатежа мать прислала ей страшную весть – её любимый старший брат Митя погиб. Причём совсем рядом – защищая Москву. Горе было неизбывным.
Учителя школы, в которой работала наша дальняя родственница и теперь училась бабушка Вера, чем могли, помогали фронту. С ними трудились и школьники. А работа у них была нелёгкая. Тяжесть её была не столько физической, хотя уставали страшно, сколько психологической. В школе ремонтировали-штопали бывшее в употреблении обмундирование для солдат. Фронту и тылу его очень не хватало. Много его утрачивалось в связи с гибелью солдат, их так и хоронили в том, в чём они были на момент гибели.
– А сколько их, бедных, не захороненных осталось, – добавил я.
– Конечно, – согласилась Кира Сергеевна и продолжила, – гимнастёрки и галифе в школу привозили уже стираные. Из госпиталей. В классах их лежали вороха, отчего и школьные помещения, и все, кто работал с этой одеждой, пропитались стойким терпким запахом карболовой кислоты. Задача школьниц была такая: они выворачивали одежду наизнанку, ощупью находили на ней мелкие дырочки от осколков и обводили мелком. Обводили и явно большие, рваные дырки, под заплаты. Радовались, если они находились не на груди, не с левой стороны, а, например, на рукаве. А если на груди – часто плакали, считалось – погиб солдатик. Помеченную одежду передавали взрослым женщинам, учительницам, а те её штопали. Штопали иногда и сами. Работали, бывало, до поздней ночи, – продолжала Кира Сергеевна. Потом она грустно вздохнула и голос её как-то изменился, надтреснул. По её лицу я понял, что сейчас она расскажет мне нечто главное, и попутчица действительно поведала мне прямо-таки мистическую историю.
«Однажды ночью, – рассказывала мне бабушка Вера, – я так закричала, что все, кто находился в школе рядом, бросили работу и сбежались на крик.
– Митя!.. Митя!.. – кричала я, – Митенька!..
Слёзы душили меня, сердце готово было остановиться. Выглядела я, видимо, ужасно. Все всполошились, а я согнулась в три погибели, прижавши к груди гимнастёрку, и всё кричала:
– Это же Митя, Митя!.. Братик!.. Это же Ми-ти-на-а-а!..
Мне принесли воды. Пожилая учительница прижала меня к себе, гладила по голове:
– Ну, что ты, что ты, родная?.. Успокойся, милая…
Но я кричала и кричала, пока голос совсем пропал.
Всем всё стало понятно, когда я немного успокоилась и показала рукой на гимнастёрку, где под левым карманом было чёрными нитками вышито: «Курская губ Фатеж Первопроходцев 115 Куликов Дмитрий Митрофанов…». Это же был наш, фатежский домашний адрес. Как раз под этим карманом зияла большая рваная дыра, явно не от пули…».
Автобус подъезжал к Шебекино. В ещё нераспустившемся лесу, под серыми, отсыревшими деревьями, мелькали целые поляны синих цветов – это зацветали пролески. Кто бывал в этих местах именно во время цветения этого вида первоцветов, думаю, наслаждался этим изумительным чудом природы. Загляделись на пролески и мы с Кирой Сергеевной. После её рассказа у меня щемило сердце и надо было как-то отвлечься, но я всё ж спросил:
– А что же дальше?..
– Да, что… Гимнастёрку бабушка Вера хранит по сей день. Штопать её не стали. А каждый раз 9-го Мая бабушка выставляет за калитку венский стул, расправляет на нём эту смертную Митину рубашку, и зажигает рядом лампадку…
«Живи, бабушка Вера, – думал я, – пусть горит твоя лампадка, пусть светит. Пусть напоминает нам, не видевшим войны, и седым ветеранам Афгана, и ровесникам наших детей, побывавшим в горячих объятиях Кавказа, о мальчишке Мите Куликове. Рядовом Красной Армии Куликове. Молодом патриоте Дмитрии Митрофановиче Куликове, не дожившем до своих девятнадцати, и сложившем голову за Отечество.
Пусть о нём огонёк этой лампадки напоминает и беззаботным детишкам, что не знали и, не дай Бог, чтоб узнали – какое это горе терять своих близких. Какое это горе - война…».
Автобус остановился. Я распрощался с попутчицей. Небо над моей головой было чистым и прозрачным.